56. Джопсон

Они обращались с ним, как с древним стариком, и оставляли его здесь, поскольку считали его древним стариком, немощным и даже умирающим, но это нелепо. Томасу Джопсону был всего тридцать один год. Сегодня, двадцатого августа, ему исполнился тридцать один год. Сегодня у него день рождения, но никто из них, кроме капитана Крозье, который по неизвестной причине перестал заглядывать к нему в палатку, даже не знал, что нынче у него день рождения. Они обращались с ним, как с древним стариком, поскольку от цинги у него выпали почти все зубы, и все волосы выпали по непонятной причине, и сильно кровоточили десны, глаза и задница, но он никакой не старик. Сегодня ему стукнул тридцать один год, и они оставляли его умирать в его день рождения.

Джопсон слышал шум пиршества накануне вечером — воспоминания о криках, смехе и запахе жарящегося мяса были обрывочными, бессвязными, поскольку весь предыдущий день он провел в полубредовом состоянии, часто впадая в беспамятство, — но, пробудившись в сумерках, он обнаружил, что кто-то поставил возле него тарелку с куском жирной тюленьей кожи, несколькими шматками сочного белого сала и куском почти сырого красного мяса, воняющего рыбой. Джопсона вырвало — одной слизью, поскольку он не ел уже целый день или несколько дней, — и он вытолкнул мерзкую тарелку с тухлятиной из палатки.

Он понял, что они оставляют его, когда позже вечером товарищи по команде один за другим прошли мимо палатки, не говоря ни слова, даже не заглядывая к нему, но просовывая внутрь по одной-две черствых, зеленых от плесени галеты, которые складывали рядом с ним, точно камни, приготовленные для его могилы. Тогда он был слишком слаб, чтобы протестовать, — и слишком поглощен своими видениями, — но понял, что эти несколько паршивых кусков плохо пропеченной и совершенно несъедобной муки — это все, что он получит в награду за многие годы верной службы военно-морскому флоту Британии, Службе географических исследований и капитану Крозье.

Они оставляли его умирать.

Этим воскресным утром он впервые за несколько дней, а может, и недель, проснулся с более или менее ясной головой — для того только, чтобы услышать, как товарищи готовятся навсегда покинуть лагерь Спасения.

С берега доносились крики: люди там переворачивали два вельбота, ставили на сани два тендера и нагружали все четыре лодки.

«Как они могут бросить меня?» У Джопсона не укладывалось в голове, что они смогут так поступить с ним. Разве он не находился неотступно рядом с капитаном Крозье сотни раз во время его болезней, тяжелых приступов депрессии или запоев? Разве он — спокойно и безропотно, как подобает хорошему стюарду, — не выносил ведра блевоты из капитанской каюты среди ночи и не подтирал задницу ирландскому пьянице?

«Наверное, именно поэтому этот ублюдок и оставляет меня умирать».

Джопсон с трудом открыл глаза и попытался перевернуться в своем мокром спальном мешке. Это оказалось делом почти непосильным. Слабость, волнами расходившаяся по телу от подвздошной области, снедала его. Голова раскалывалась от боли каждый раз, когда он открывал глаза. Земля под ним ходила ходуном, словно палуба любого из кораблей, на которых ему доводилось огибать мыс Горн в штормовую погоду. Кости ломило.

«Подождите меня!» — крикнул он. Джопсону показалось, что он крикнул, но слова прозвучали лишь у него в уме. Он должен нагнать их, пока они не стащили лодки на лед… показать им, что он может идти в упряжи наравне с самыми здоровыми. Возможно, он даже сумеет обмануть их, умудрившись через силу проглотить кусочек вонючей тухлой тюленины.

Джонсон не мог поверить, что они поставили на нем крест, словно он уже умер. Он живой человек, с хорошим послужным списком, с превосходным опытом работы в должности личного стюарда и с биографией верноподданного королевы, не говоря уже о семье и доме в Портсмуте (если жена Элизабет и сын Эвери еще живы и если их еще не выселили из дома, который они сняли на двадцать восемь фунтов, полученных Томасом Джопсоном от Службы географических исследований в качестве аванса из жалованья в шестьдесят пять фунтов, положенного за первый год экспедиции).

Лагерь Спасения теперь казался пустым, если не считать тихих стонов, которые могли доноситься из соседних палаток, а могли быть и просто шумом непрерывного ветра. Обычный скрип гальки под башмаками, тихие чертыханья, редкий смех, приглушенные голоса мужчин, идущих на дежурство или с дежурства, крики между палатками, стук молотка или визг пилы, запах табака — все пропало, кроме неясных и постепенно замирающих вдали звуков. Люди действительно покидали лагерь.

Томас Джопсон не собирался оставаться здесь и умирать в этом холодном временном лагере у черта на рогах.

Собрав все оставшиеся у него — в также невесть откуда появившиеся — силы, Томас Джонсон стянул с плеч шерстяной спальный мешок и принялся выползать из него. Дело отнюдь не упростил тот факт, что ему пришлось отдирать от тела корки засохшей крови и прочих выделений, прежде чем он выбрался из спального мешка и пополз к выходу.

Преодолев ползком, казалось, многие мили, Джопсон рванулся вперед, упал плашмя в проеме палатки и задохнулся от обжигающе холодного воздуха. Он настолько привык к полумраку и духоте своего парусинового пристанища, что на открытом воздухе у него сперло дыхание и прищуренные глаза заслезились от ослепительного блеска солнца.

Через несколько мгновений Джопсон осознал, что блеск солнца был обманом зрения: на самом деле утро стояло пасмурное и туманное и клубы морозного тумана плавали между палаток, точно призраки всех мертвецов, оставленных позади. Капитанскому вестовому невольно вспомнился густой туман того дня, когда они послали лейтенанта Литтла, ледового лоцмана Рейда, Гарри Пеглара и прочих вперед по первому открытому проходу во льдах.

«Навстречу гибели», — подумал Джопсон.

Подтягиваясь на руках, ползя по галетам и кускам тюленины — принесенным ему, словно жертвенный дар какому-то поганому языческому идолу, — Джопсон протащил сквозь полукруглое входное отверстие палатки онемевшие безжизненные ноги.

Он увидел поблизости еще две или три палатки и на мгновение исполнился надежды, что ходячие мужчины покинули лагерь на время, что все они просто занимаются чем-то возле лодок и скоро вернутся обратно. Но потом заметил, что большинство голландских палаток отсутствует.

«Нет, не отсутствует». Теперь, когда глаза привыкли к рассеянному свету, проникавшему сквозь туман, он увидел, что большинство палаток здесь, на южном краю лагеря — ближайшему к лодкам и береговой линии, — свернуты и придавлены камнями, чтобы ветер не унес. Джопсон впал в недоумение. Если они действительно покинули лагерь, почему не взяли с собой палатки? Складывалось впечатление, будто они решили выйти на лед, но собирались вскоре вернуться. Но куда? И зачем? Тяжелобольной и недавно страдавший галлюцинациями стюард не находил во всем этом никакого смысла.

Потом туманная пелена плавно колыхнулась, расступилась, и он увидел ярдах в пятидесяти от своей палатки берег, где мужчины тащили, толкали и тянули лодки на лед. Джопсон на глаз прикинул, что на каждую лодку приходится по меньшей мере десять человек — значит, почти все обитатели лагеря уходили, бросая здесь его и других тяжелобольных.

«Как может доктор Гудсер бросить меня?» — подумал Джопсон. Он попытался вспомнить, когда врач в последний раз приходил к нему, чтобы накормить бульоном или умыть. Вчера за ним ухаживал Хартнелл, не так ли? Или это было несколько дней назад? Он не мог вспомнить, когда врач в последний раз осматривал его или поил лекарством.

— Подождите! — крикнул он.

Только это был не крик, а еле слышный хрип. Джопсон осознал, что вот уже несколько дней — а возможно, и недель — не разговаривал нормальным голосом, и звук, который он сейчас издал, казался слабым и приглушенным даже для его болезненно обостренного слуха.