Хикки почувствовал странную тревогу, нарушившую его глубокий космический покой.

Существо скрылось из вида, когда подошло почти вплотную к полубаркасу и саням. Хикки слышал, как оно обходит брезентовый навес, забирается под него, рвет окоченелые трупы длинными когтями, щелкает зубами размером с ножи, шумно выдыхает время от времени, — но не видел его. Он осознал, что боится повернуть голову.

Он смотрел прямо перед собой, в пустые глазницы Магнуса.

Потом внезапно существо появилось, нависло над планширем, возвышаясь на шесть или более футов над лодкой, которая сама возвышалась на шесть футов над санями и снежными сугробами.

У Хикки перехватило дыхание.

Чудовище, явленное в свете звезд сверхъестественно зоркому взору Хикки, оказалось гораздо страшнее прежнего, гораздо страшнее, чем он мог представить. Оно претерпело такую же чудесную и ужасную трансформацию, какая произошла с Ним, Корнелиусом Хикки.

Громадное существо перегнулось через планширь. Оно выдохнуло облако ледяных кристаллов, повисшее в воздухе между носом и кормой лодки, и помощник конопатчика почуял смрад мертвечины, тысячелетний тлетворный дух смерти.

Хикки повалился бы на колени и преклонился бы перед чудовищным существом, когда бы мог пошевелиться, но он в буквальном смысле слова застыл на месте. Теперь он не мог даже повернуть голову.

Существо обнюхало тело Магнуса Мэнсона, снова и снова тычась длинным, невероятно жутким рылом в замерзший водопад крови на груди Магнуса. Хикки хотел объяснить, что это тело его возлюбленной королевы и что его надо сохранить, дабы Он — не помощник конопатчика Хикки, а Тот, кем он стал, — однажды смог вставить глаза своей возлюбленной супруги обратно в глазницы и вдохнуть жизнь в мертвое тело.

Стремительным, но почти небрежным движением существо откусило Магнусу голову.

Хруст костей был таким ужасным, что Хикки зажал бы уши, когда бы сумел отнять руки от планширей. Он не мог даже пальцем пошевелить.

Существо взмахнуло передней лапой, толщиной превосходящей массивную ляжку Магнуса, и одним ударом раздробило грудную клетку мертвеца — осколки ребер и позвонки брызнули в разные стороны. Хикки осознал, что существо не переломало Магнусу кости, как сам Магнус у него на глазах не раз переламывал ребра и позвоночник мужчинам послабее; оно разбило Магнуса вдребезги, как человек разбивает бутылку или фарфоровую куклу.

«Ищет душу, чтобы сожрать», — подумал Хикки, понятия не имевший, почему он так подумал.

Теперь Хикки не мог повернуть голову даже на дюйм, и потому ему оставалось лишь смотреть, как обитающее во льдах чудовище выскребает из тела Магнуса Мэнсона все внутренности и поедает, разгрызая огромными зубами, точно кубики льда. Потом существо содрало замороженную плоть с костей Магнуса и разбросало кости по всей носовой части полубаркаса, но предварительно разгрызло самые крупные и высосало костный мозг. Ветер снова поднялся и протяжно застонал вокруг полубаркаса, слагая из стонов заунывную мелодию. Хикки представилось, будто безумный демон ада в белой меховой шубе играет на костяной флейте.

Потом чудовище направилось к нему.

Сначала оно опустилось на четыре лапы и скрылось из вида — невозможность видеть чудовище почему-то вызывала еще сильнейший ужас, — а потом вдруг стремительно выросло у кормы, точно торосная гряда, и перегнулось через планширь, заполняя все поле зрения Хикки. Черные, немигающие, нечеловеческие, совершенно холодные глаза находились всего в нескольких дюймах от широко раскрытых глаз помощника конопатчика. Жаркое дыхание обволокло его.

— …ох… — сказал Корнелиус Хикки.

Это было последнее слово, произнесенное помощником конопатчика, — не столько слово, сколько долгий, исполненный ужаса, бессловесный выдох. Хикки почувствовал, как теплое дыхание исходит из него самого, поднимается из груди в горло и истекает через открытый, судорожно искривленный рот, тихо свистя между зубами со сколотой эмалью, но в следующий миг он понял, что это не дыхание навек покидает его, а дух, душа.

Чудовищное существо вдохнуло в себя душу Хикки.

Но потом оно отшатнулось, потрясло огромной головой, раздраженно фыркнуло, словно отплевываясь от какой-то мерзости. Оно опустилось на все четыре лапы и навсегда покинуло поле зрения Хикки.

Все навсегда покинуло поле зрения Хикки. Звезды спустились с неба и застыли ледяными кристаллами на его широко раскрытых глазах. Ворон опустился на него, как тьма, и пожрал то, до чего не соизволил дотронуться Туунбак. В конце концов незрячие глаза Хикки растрескались от мороза, но он не моргнул.

Его тело осталось прямо сидеть на корме, с расставленными ногами, крепко упертыми в дно лодки рядом с россыпью трофейных золотых часов и кучей одежды, снятой с мертвецов, с примерзшими к планширям руками в перчатках, — пальцы правой руки находились всего в нескольких дюймах от стволов заряженного дробовика.

На следующее утро, перед поздним рассветом, снова началась снежная буря и небо опять принялось завывать на все лады — и весь следующий день и всю следующую ночь снег сыпал в открытый, судорожно искривленный рот помощника конопатчика и покрывал его синий бушлат, шерстяную шапку и вытаращенные растрескавшиеся глаза тонким белым саваном.

60. Крозье

Блаженство смерти, теперь знает он, состоит в том, что там нет боли и нет сознания своего «я».

Плохая новость насчет смерти, теперь знает он, заключается в том, что там (как он и опасался каждый раз, когда помышлял о самоубийстве и отказывался от него именно по этой причине) продолжаются сны.

Хорошая новость насчет плохой новости заключается в том, что сны эти чужие.

Крозье свободно плывет по течению в теплом море «не-я» и слушает чужие сны.

Если бы после перехода в блаженное состояние посмертного плавания у него осталась хоть толика аналитических способностей, свойственных ему при жизни, прежний Френсис Крозье подивился бы своей мысли насчет «слушания» снов, но эти сны и вправду скорее слушаешь, точно чье-то пение — хотя там нет ни слов, ни мелодии, ни голосов, — а не «видишь», как всегда бывает при жизни. Хотя в постигаемых слухом снах присутствуют в высшей степени определенные зрительные образы, Френсис Крозье никогда не встречал таких персонажей, форм и красок по другую сторону смертной завесы, и именно это не облеченное в голос, не облеченное в напевные звуки повествование наполняет его смертные сны.

Вот красивая эскимосская девушка по имени Седна. Она живет одна со своим отцом в снежном доме далеко к северу от постоянных эскимосских поселений. Слухи о красоте девушке распространяются окрест, и разные молодые люди пускаются в долгий путь через ледяные поля и пустынные скалистые острова, чтобы засвидетельствовать свое почтение седовласому отцу и добиться руки Седны.

Ни один из поклонников не пленяет сердце девушки ни своими речами, ни лицом, ни фигурой, и в конце весны, когда лед начинает вскрываться, она уходит одна далеко в ледяные поля, спасаясь от очередного ежегодного нашествия луноликих поклонников.

Поскольку дело происходит во времена, когда животные еще говорили на языке, понятном Людям, одна птица прилетает к ней и уговаривает Седну своей песней. «Пойдем со мной в страну птиц, где все так же прекрасно, как моя песня, — поет птица. — Пойдем со мной в страну птиц, где нет голода, где ты всегда будешь жить в шатре из прекраснейших оленьих шкур и лежать на мягчайших медвежьих шкурах, где твой светильник всегда будет наполнен жиром. И я, и мои друзья будем выполнять любые твои желания, и ты всегда будешь одета в наряды из самых наших красивых и ярких перьев».

Седна верит своему пернатому поклоннику, сочетается с ним браком по обычаю Настоящих Людей и отправляется со своим супругом в долгий путь через моря и льды в страну птиц.

Но птица солгала.

Они живут не в шатре из прекраснейших оленьих шкур, а в убогом пристанище, наспех сооруженном из лоскутов гниющей рыбьей кожи. Холодный ветер свободно разгуливает по нему и смеется над наивным легковерием Седны.